Зубер Еуаз: первый звук нового инструмента - это то, к чему никогда не привыкнуть

Зубера Еуаза хочется слушать и слушать. Начиная от сдержанности в речи и манерах, он пронизан адыгагъэ во всем. И в первые же минуты беседы четко понимаешь, что перед тобой живой носитель черкесской культуры. Зубер не только уникальный в своем роде одновременно и мастер по изготовлению шичапшина, и музыкант-исполнитель. На его счету стихи на черкесском, он пишет свою музыку как композитор, он в прошлом профессиональный танцор, он участник ряда этнических проектов и самая значимая на нынешнем этапе жизни ипостась для него – преподавание: он обучает детей игре на шичапшина. Зубер говорит, что мечты нет, но есть цели. И с каждой достигнутой возникает новая. Ближайшая: подготовить ребят-учеников и создать ансамбль. Ансамбль, который будет давать концерты.

Сама не заметила, сколько времени отняла у Зубера, но беседа растянулась на несколько часов, а итоговый материал с печалью пришлось сокращать.

Тем не менее, спешу поделиться.

Зубер Еуаз: сколько б инструментов не создал, первый звук нового инструмента - это то, к чему никогда не привыкнуть



Шичапшина – родственник скрипки. Скрипка как инструмент появилась в конце пятндцатого века. А шичапшина много старше. Считается, что появилась она в Передней Азии времен хаттов, примерно второй век до нашей эры. Передняя Азия, по сути это земля адыгов, наших прародителей. Вполне возможно, что наша шичапшина – прародительница скрипки.

Что такое шичапшина я знал всегда, в детстве у отца была катушечная бабина и он ставил мне записи Хавпачева, я отличал лет с 2-3 мелодию шикапшины, слушал, помню и это уже с тех лет сидело в сознании. А в какой-то момент мне уже стало интересно, почему в школах, в училищах нет ничего о шикапшина, тогда как у нас есть этот инструмент, наш инструмент.

Самому младшему моему ученику 8 лет, самому старшему больше 45, всего чуть более 20 учеников. Основная масса - взрослые, для себя ходят. Серьезно хотят работать четверо, будут интенсивнее ходить. Начал я преподавать в ноябре, тот набор ходил время от времени, а с февраля уже все более серьезно. Занятия индивидуальные. Младшие тоже сами по собственному желанию ходят. Вот, например, Тамерлан, он ездит с Уруха, сегодня третий урок, разучили одну кафу уже. Когда работаешь с детьми, бывает, сильно устаешь. Но когда видишь что к концу урока он впитал все, что ты ему хотел сказать, показать, вложить и уже даже выдает результат, уже отдача пошла, думаешь – вот, не зря значит.


Я занимался в автокомбинате художественной деятельностью, наверное, оттуда все началось. Были какие-то выступления, стихи, национальные какие-то номера. Ходил именно для того, чтоб привыкнуть к сцене, к выступлениям, к публике – я чуть боялся сцены.

Не знаю что тогда произошло на самом моем первом в жизни выступлении, не могу объяснить до сих пор. Первый класс моей учебы в музыкальной школе, был небольшой концерт в конце года, с моим тоже участием. Я начал играть. Держал смычок, играл на скрипке, играл-играл и смычок у меня вылетел и долетел до конца огромного зала, будто его кто-то туда унес. Улетел, ударился об стену. Весь зал обернулся. Расстояние, которое он пролетел, было невероятным. Все замерли. Тишина гробовая. Я сам замер и не могу понять, как он туда долетел. Если даже размахнулся и бросил – не добросил бы. Но… смычок просто подпрыгнул и сам полетел... Один из зрителей в конце зала взял его и люди начали друг другу передавать его в направлении ко мне. Я помню дедушку, который мне протянул аккуратно этот смычок. И я продолжил играть. Вот это было первое и самое волнительное выступление. Помню, пятерку мне поставили, в том числе и за то, что не растерялся.

С детства для меня авторитетом и старшим, который направлял меня, поддерживал, был Джабраил Хаупа. В любое время могу позвонить или прийти и всегда мог. Что б я не делал, всегда даст мягкий дельный совет, и в профессиональное сфере, да и в жизни. Считаю его очень умным мудрым человеком, очень уважаю. Я в Кенже вырос, в первом классе как узнали, что я пишу - стихи писал на русском языке, музыку писал – сразу к Джабраилу направили. Он долго читал мои стихи, все прочел и положил мне и говорит: «Я прочел, но как же быть – я по-русски не понимаю», и улыбнулся. А я знал, что он меня обманывает, и я понял его намек. Он хотел, чтоб я на родном языке заговорил. Я тогда еще разозлился, честно говоря, почему он прямо не сказал. Думаю, раз он мне так сказал, я ему покажу, сочиню на родном языке. Пришел домой, взялся за книжки, трудновато было, но все-таки мне удалось, написал несколько стихотворений на родном. Он их напечатал тогда в детском журнале Нур со своим комментарием, с фотографиями-шаржами... Много его заслуг и в том, что я отдал себя и шикапшине и родному языку, начиная от того момента, когда он сказал «Я не понимаю русский».

Первый раз услышал звучание живой шичапшины в 1990-м году, играл Аслан Бетрозов. А я с детства люблю вообще разные инструменты, собирал, разбирал, вникал, учился, и мне стало интересно, что за новый такой незнакомый инструмент. Тогда долго ходил вокруг него, не зная как подойти, пока он сам не заметил. Спросил меня, не хочу ли посмотреть, я кивнул, подошел поближе и «распробовал» незнакомый интересный звук. Мы постепенно разговорились и после того, как я озвучил желание приобрести такой же, он сказал, что познакомит меня с мастером, Владимиром Григорьевичем Ойберманом, у которого была мастерская на Советской.

У меня есть своя верная примета – если у меня долго и много неудачных попыток и препятствий в каком-то новом начинании, значит, дело пойдет, все сложится удачно. Наверное, 5-6 раз к нему ходил, не мог застать. Но, в конце концов, встретился: по пути в музыкальную школу уже привычным маршрутом зашел к нему и он оказался в этот день на месте. Застал я его за работой и с порога сказал, что хочу заказать шичапшину. Ойберман выразил удивление, даже недоумение: как так, к нему практически ребенок пришел и заказывает инструмент (мне тогда лет 13 было). Назначил мне на следующий день. Я подошел на следующий, он спокойно не отвлекаясь продолжал работать, а я начал следить, наблюдать. И на следующий день проходил, решил зайти. Продолжал наблюдать за тем, что он делает, как он делает. Через некоторое время уже приобрел один инструмент, но после приобретения все равно продолжал ходить, ходить каждый день, и он был совсем не против. Позже я понял, что он неспроста тянул и завлекал меня в мастерскую.

Тут надо упомянуть, что именно Ойберман восстановил все эти инструменты. В 1974-м году в республике хотели создать музыкально этнический ансамбль на основе инструментов Хавпачева. Но инструмент с волосяными струнами подходил только для сольного исполнения, а для ансамблевой игры это не годилось, не звучало, шикапшина того образца не предназначена для групповой игры. И в 82-м Феликс Ахмедович Хараев, руководитель нальчикского Института бизнеса и большой энтузиаст и фанат своей культуры, пригласил с Одессы мастера Владимира Ойбермана. Обеспечил его квартирой на Ленина, мастерской, полностью оборудованием с единственным условием, что Владимир Григорьевич изучает национальные инструменты и прилагает все свои усилия к их возрождению. Ойберман согласился, переехал и с большим интересом приступил.

Он долгое время изучал черкесские инструменты в нашем музее (как это принято - через специальные разрешения, волокиту, допуски), а после своих исследований сказал, что совершенствовать ничего не надо, у нас есть великолепные инструменты Шаожева Эльмурзы и они как раз подойдут: Шеожев сам как раз усовершенствовал эти инструменты и они пригодны для ансамблевой игры. Феликс Ахмедович закупил древесину, много древесины (мастерская тогда была самая лучшая) и мастер Ойберман воссоздал практически все адыгские инструменты по образцу Эльмурзы Шеожева. Шикапшинэ, 1эпэпшина (инструмент уже ближе к балалайке), пшинадыкъукъуэ (черкесский аналог ручной арфы) - все, что потом пошло в этнический ансамбль Бжамий. Также в 82-м он пригласил в ансамбль руководителя и дирижера Бекулова Леонида.

Если вернуться к нашему знакомству с мастером Ойберманом, то примерно через полгода он мне сказал: «Слушая, а ты сам не хочешь делать инструменты? Давай пробовать». Я ответил, что занимаюсь музыкой, а вот древесиной никогда не занимался и не уверен вообще смогу ли я. Но Ойберман подбодрил и посоветовал все-таки попробовать. Почему нет.

И я начал. Стал его учеником. Со временем параллельно он начал давать мне записи, записи Курашева Арсена, например, пластинку с Бжамий (ансамбль тогда уже вовсю функционировал), записи Хавпачева. Я по записям начал изучать. Работал в мастерской. Он говорил когда положить стамеску, когда взять инструмент. «Садись, играй». Ставил записи: «Сможешь подобрать?». Слух у меня был развит, поскольку я на скрипке играл, и подбирал, и так вторую, третью мелодию. Он хотел порекомендовать мне поступить в музыкальную школу, а когда узнал, что я ее почти уже заканчиваю и намерен поступить в училище по классу «Скрипка», твердо решил что надо открывать в училище класс «Шичепшина», а мне – поступать сразу на два.

Я не знаю, как это всё в точности осуществилось, как ему удалось открыть отделение, но когда я после музыкальной школы пошел сдавать документы в училище, мне уже там принимающие сразу сказали писать заявление на два отделения, они были в курсе больше чем я. Но и я сам уже тогда, даже не очень понимая, что за отделения, для себя решил, что хочу заниматься шикапшиной, если даже это будет не в учебном заведении.

На экзамене приняли решение оценивать всех по 4 бальной системе. И что надо будет очень постараться, чтоб эти 4 бала получить. Я сыграл на скрипке, сразу поставили четыре бала. И уже выходе Мусса Хабалович Хасанов (директор тогда музыкальной школы и человек очень неплохой) велел взять шичапшину и сыграть. После этого мне поставили пять баллов.

Печально, сейчас там уже не преподают. Народу ходит мало, но чтоб народ ходил и знал, надо прикладывать и какие-то усилия. Я пробовал преподавать, открыли заново класс, но, занимаясь только этим, не прожить, на такие зарплаты ни один преподаватель не пойдет. Другие отделения тоже держатся на энтузиастах. Если честно, во многом мотивирует только энтузиазм, желание передать, отношение к детям, общение с ребенком, вот только это.

Я взял у Обермана все что мог, дальше уже сам искал свой путь, учился, встречался со стариками, в Абхазию поехал, не просто жил, а виделся с местными, изучал культуру, быт, традиции. Там очень многое сохранилось, законсервировалось, у них это есть, больше всего осталось… Взять, например, самого большого лгуна, который и суду и любому человеку солжет, если сказать – пойдем на священное место, поклянись там, что не сделал, он ни за что в жизни туда не пойдет. У нас тоже такое место было, такие леса, Тхьэщ1эгъ мэз, тхьэл1э1уп1э мэз, их вырубили в начале 20 века... Каждый народ пошел своим путем, Абхазии удалось многое сохранить, в том числе эти священные места. У нас, конечно, политика так развернулась, что был совсем другой путь. Я много ездил, много повидал и была возможность сравнить в этом смысле с нашей малой родиной.

Шикапшину сделать непросто. Есть много технологий, подбирается все вплоть до мелочей, сорта деревьев, комбинации сортов. Есть цельные, есть собираемые. Нельзя сказать какой вид дерева лучше, они все звучать со своим нюансом, характером. Например, я для себя уловил, что комбинация лучше, чем однородный инструмент. Если на переднюю деку взять одну древесину, вишню, к примеру, то бока лучше – груши, верхнюю деку взять ель, гриф лучше сделать так, а если корпус сделать из ореха, то лучше риф тоже из ореха, вставочки тоже – и так далее и так далее идет расчет, это уже навык в голове такой. Все это влияет на звук, буквально все. Ничего лишнего в инструменте не должно быть. Даже краска влияет на звук, она тоже имеет значение. Влияет то, сколько сушилась древесина, сушилась ли она вообще и в каких условиях сохла. Можно купить ценную хорошую породу, одну доску за 300-400 евро, и музыкальная вроде древесина, но не зная как сушили, не имеешь гарантий, ты сделаешь из нее инструмент и не получится совсем что надо.

Но свой элемент неожиданности есть в любом инструменте. Все разные получаются. Тембрально разные. Бывает, берешь один кусок, делаешь их копиями, идентичными, четко все: пропорции не до миллиметра, а до микрона, а звук у них получается разный. При этом со временем вырабатывается чувство-понимание на уровне ощущения, что же будет в итоге. Если звук нужен помягче, уже примерно знаешь в какой комбинации подбирать породы дерева, что нужно как сделать, как ребус, как головоломку в голове сначала собираешь, а потом уже руками воплощаешь.

И сколько б инструментов не сделал – первый звук это очень такой трогательный восхитительный момент, то к чему никогда не привыкнуть. Бывает 6-7 месяцев сидишь над инструментом, над деревяшкой, в буквальном смысле вкладываешь в него душу, чтоб инструмент обрел уже свою душу. Свой звук, свой тембр, индивидуальность, натягиваешь струны: это как рождение ребенка, к этому не привыкнуть. Звук вначале всегда непривычный, но к любому инструменту надо привыкнуть. Ты не знаешь и он сам еще не знает, что он сделает, как ребенок, он сам еще адаптируется. Дерево постепенно привыкает к «крою», лежанию. Ты нажал одну ноту, а звук вообще может где-то там погулять-погулять и когда-нибудь вернуться. Сама шичапшина должна привыкнуть к звуку, к струнам, к натяжению. Там натяжение 1 струны- 15-16 кг, плюс дека, толщина около 2 мм, местами 3 мм, тонкий инструмент, адаптируется он хотя бы 3 месяца, звук строится... Всего у меня чуть менее 50 таких детей. Из них в мастерской у меня ни один инструмент так не залежался, все выходит в мир.



Мой последний инструмент… Я не верю в какие-то совпадения, честно говоря. Мой инструмент сломался, уже лет 5 как надо было отремонтировать, до сих пор держался на честном слове. Но для себя у меня не было времени никак. И совпадение - мне клиент заказал инструмент, я его закончил и шикапшина эта уже должна был уехать с республики, я связываюсь с покупателем и он исчезает, не могу его найти и параллельно в то же времят мой инструмент окончательно ломается. Потом думаю: мой сломался, этот лежит, что делать, канун концерта. И я взял этот. Я думаю, это не случайное совпадение.

Черкесская музыка с одной стороны сложна и непривычна для современного европейского слуха. А с другой стороны… нас как-то пригласили в Шотландию на концерт в рамках научно-практической конференции. В ночь приезда сидим, небольшое застолье, новое место, общение за чаем, я достал шичапшину и начал играть. Через некоторое время стук в дверь. Думали, это нам сейчас замечание будет, четыре утра, все-таки вдруг шумно. Открываем дверь – стоят двое мужчин, один в длинной юбке, второй в брюках, посолиднее и говорят что-то на английском. Выяснилось, что они подумали, что сидят шотланды играют. Потом поняв что не шотландцы, спрашивают: «А что вы нашу музыку играете?» Я отвечаю, «Это наша музыка, черкесская, я шотландскую, если откровенно, даже не знаю». Дальше уже разговорились и включились в беседу. А пример к тому, что старинная музыка у нас одинаковая. Не только с Шотландией, вообще с Европой – по стилистике, по манере музыка у нас одинаковая. Только они почти все свои старинные инструменты утеряли. На этом форуме были мастер-классы от ирландцев, от шотландцев, с каких-то еще островов, они играли свою музыку, я присаживался с шичапшиной, начинал играть с ними. И было несложно, легко давалось, буквально со всеми играл. Один раз прослушал и шло. Также и они открыты к нашей. Когда я играл с японцами, корейцами, англичанами, французами, именно теми, кто знает свою именно старую исконную музыку – оказазывалось, что они очень хорошо принимают и воспринимают эту музыку. Даже подпевают и танцуют.





Еще один яркий пример этому – француз Винсент Мун, приезжавший в прошлом году к нам на съемки фильма. Винсент человек тонкий, умный человек, много видел и впитал в себя и умеет ценить настоящее, истинное. Во время его пребывания в Нальчике по вечерам, усталые оба вроде, со съемок, я его отвозил ночевать, а он не давал мне уехать, просил остаться, пообщаться, и, несмотря на усталость обоих, сидели. Небольшой столик, чаепитие или вино, он просит – давай какую-нибудь песню споем – я на него смотрю и смеюсь – «Какую песню? Какую общую песню мы можем спеть, как мы можем вместе спеть, если мы даже языка одного не знаем?». А он пел, очень хорошо пел и с элементами импровизации, он понимал саму суть музыки, мог танцевать под музыку эту, минут двадцать, без устали и комплексов. Меня тоже захватывал процесс и тоже играл от души и без устали и общение было на таком уровне.

Наши черкесские песни очень старые. Молодых песен нет. Самая молодая - времен русско-кавказской войны. После этого появилась гармонь, даже был некий старый указ, по-моему, культивировать водку, культивировать новую музыку, вводить, обучать вместе с казаками, в том числе и для вливания в систему, для вливания в российское общество. Для современного уха наша архаичная музыка сложная. Вообще, то, что нам давали когда я еще учился, это не наша музыка. Я потом сам много переучивался. Как строится наша музыка, тех же самых черноморских шапсугов или убыхов, или абхазов, это совсем по-другому, это другая стилистика, манера исполнения, все другое. Ее можно охарактеризовать словом размышление, словом философия. Рефлексия. Сложность в том, что в наше время она непривычна современному уху, человеку, который вырос на попсе, она сложна для восприятия. Он слышит ее и не понимает ее, не воспринимает.






Когда мы в маршрутке ехали с Винсентом в Приэльбрусье и играло что-то из современной местной эстрады, французский гость просто зажал себе уши и эмоционально спросил что это за ужас, что мы слушаем и как мы это вообще можем слушать, имея такое музыкальное наследие. Но знаете, я тоже не могу винить, этих певцов. Они исполнители. Они исполняют то, что им заказывают. Дзыбов, например, я знаю его творчество, он очень хорошо знает фольклор, поет старинные песни, он много работал с аранжировкой, есть у него стоящие песни. Но это не заказывают, народ просит другое. А что ему делать, он и это исполняет, он и то исполняет. Им тоже надо зарабатывать на хлеб.

И все равно, если взять на сегодняшний день, появилось много групп, много ребят, которые увлекаются шикапшиной, сами, с энтузиазмом, для себя, в Интернете (дай ему бог жизни) находят какие-то материалы, видео, спрашивают, ходят в музеи, ищут, сравнивают, фотографируют, находят сухую древесину, по старинной технологии топором делают сами, есть такие и их много, сами сделали инструмент, сами разучили песни, ходят ко мне, спрашивают, уточняют, где подправить, что как сделать. Внутренний порыв есть у многих. Это не исчезнет. И черкесы никогда не исчезнут. И в наших старинных тостах это сказано и ушедшие это говорили. В 14-15 века жил предсказатель Лиуан Пшихалоков и в те времена предсказывал что ждет черкесов. Кусочки какие-то, обрывки сохранились, все происходит по ним, совпадает, он сказал что и дальше произойдет, и мне кажется, мы идем к этому. Адыги снова будут почитаемы, будут услышаны, то, что он говорил - есть, все к этому и идет. Надо просто проявлять сознательность, хранить культуру, период, может, чуть сложный, но это пройдет. Все что в сердце – никуда не деть. Это в какой-то момент просыпается, национальное самосознание. Все равно, есть некая нитка, хочешь, не хочешь, она ведет нас. Тут добавлю, что принадлежность к своему народу должна быть в сердце. Если там нет, то это компенсируется какой-то атрибутикой, символами, показным поведением, криками громче всех что ты черкес. От громкости заявления адыгскость не увеличится. Тем более, это не по-адыгски.

Марьяна Жинова
© Фонд Черкесской культуры "Адыги"